Владимир​ Крюков:​ «Ты​ —​ не​ поэт!»

«Ты​ —​ не​ поэт!»

«Это он?» — разочарованно-недоверчиво переспросила меня юная особа, когда я указал ей на всероссийски известного песенника, выходящего из дверей Белого Дома. Он напомнил ей по облику номенклатурного работника среднего звена. Что же ей хотелось увидеть? Может быть, кудри до плеч, огненные очи или, наоборот, романтически мерцающие глаза, отрешенность или напротив, пытливый, настойчивый взор. Меж тем, он именно таков: спокойный, рассудительный, хорошо просчитывающий ситуацию человек. Может, даже немного переигрывает в этом имидже скромности, послушания.

Узнав, что Блок призван на военную службу, Гумилев, не питавший к сопернику-поэту дружеских чувств, воскликнул: «Что же они делают? Ведь это всё равно, что жарить соловьёв!». То есть вполне признаётся существование такой особой человеческой породы, нет сомнения, что поэту со своим образом жизни трудно вписаться в некоторые обстоятельства и даже выжить в них.
Есть другой поворот этой темы — провозгласить себя поэтом, то есть этаким существом, которого трудно понять, который и не ищет этого понимания, чихая на недочеловеков, который может, так сказать, снизойти — принять чью-то дружбу, любовь, потом насмеяться над ними и т.д. Перечень преимуществ такого положения безграничен.

На студенческой свадьбе мы взялись плясать с одной молодкой рок-н-ролл. Она прыгнула мне на пояс, я её не удержал, оба рухнули. Я отмахнулся, отказываясь продолжить танец. И тогда девушка закричала: «Ты не поэт!». Своим поведением я не подкреплял образ, существующий на этот счёт у неё в голове — это удаль, бесшабашность, страсти через край. «Ехали на тройке с бубенцами…», «Я — московский озорной гуляка…», «Хочу быть дерзким, хочу быть смелым…» и т.п.
Образ этот родился не вчера. Поэт — существо, которому позволено гораздо больше, чем простому человеку. Что позволено Юпитеру, не позволено быку. Поэту плевать на общепринятые нормы поведения. Это бы ладно протест против ханжества и буржуазной морали, как писали у нас о «прогрессивных» поэтах. Но поэту плевать и на заветы и законы порядочности, чести, долга. Долги (в самом прозаическом значении) он вообще может не отдавать ничтожным людишкам. Безобразные любовные истории Брюсова тоже вполне вписаны в «новую мораль». История о том, как зачарованный Бальмонт ступил на лунную дорожку в озере, на фоне есенинских куражей с побиванием зеркал выглядит совсем безобидно.
Когда-то было замечено, что гений сам устанавливает себе законы. Но верное это суждение о творчестве ловкачами трансформировано в сферу быта. Они усвоили, что есть так называемое «поэтическое поведение». Поэтом можешь ты не быть, но …
Забавно, что эпатёрами и ниспровергателями в большинстве своём стали окололитературные хлопцы, которых собственно на творчество не хватало. А вот кривляться, шокировать, «презирать» — это они умели. Это были персонажи разных масштабов — от столичных до захолустных. Разных времён — от начала прошлого века до его финала. Вспомню свои годы — от середины 70-х и далее.
Нам доставало своего круга, достаточно узкого, десяток или чуть более ребят. Тут легко было понять, чего ты стоишь. Как правило, в круг этот не входили стихотворцы официоза. Мы существовали отдельно. В ту сторону мы смотрели даже с легким оттенком высокомерия. В нашем положении не было никакой позы, никому мы не противостояли. В подвалах художников, в наших сторожевских каморках, на кухнях нам было вполне комфортно. Пожалуй, в этом была самодостаточность. Вот тут, на этом уровне, к нам прибивались так называемые непризнанные.Они-то любили поиграть. Один демонстративно насмешливо выслушивал наши опыты, фыркал, бросал последний окурок в недопитую чашку чая и уходил. Я как-то спросил, что это за хмырь. Хозяйка мастерской ответила, что это глубокий экзистенциальный поэт, много месяцев он вынашивает произведение, которое явит миру гения. Известно даже, что называется оно «Мост». Ни строки этой эпохалки я так и не услышал и не прочёл.
Одна стихотворка отличалась небрежностью и в образности, и в ритмике. Как-то я сказал ей об этом. Посмотрела насмешливо, как тот мостостроевец, ответила снисходительно: «Я пишу, как дышу. А вам нужна прилизанность». Там у неё был и любовный захлёб, и водочная неврастения, и то, что потом стали называть красивым словцом «проборматывание» — нечто неопределенное, но не требующее отчета. Нам не нужно было прилизанности, но мы ощущали, простите за высокий штиль, ответственность перед словом.
Разумеется, они с удовольствие повторяли, что их творчество нигде никогда в гнусной прогнившей официальной литературе не найдет места и не может быть напечатано. Это поднимало их ставки. (Нынче, когда всё дозволено, кое-кто из бывших новаторов тиснул те строки типографски, и сразу увиделась их беспомощность).
Тут ведь в те советские годы такая была ситуация. Можно быть послушным, заглядывать в рот эмиссарам из столицы и нашим подголоскам. Они выводили на некий средний уровень: чтобы казалось свежо и далеко в невнятицу не уводило. Ещё они поощрительно кивали всяким нефтекачалкам, усталым геологам, спящим в углу районного аэропорта, пельменям, бензопилам, устало гудящим натруженным рукам. Но если ты не хотел изображать ученика, то логично переходил в разряд высокомерных, изображающих элитарность. Но, ей-богу, как мог говорить с ними на одном языке тот же Миша Орлов, напитанный мировой культурой. Вот уж это точно выглядело бы игрой, да еще вдобавок неумелой. Когда Миша Орлов, Витя Петров или Толик Перервенко читали на семинаре стихи, кто-нибудь из приезжих демонстративно расстегивал пуговицу воротника, дескать, слишком много культуры, трудно дышать, давит.
Ну и чёрт с ними. Сами-то мы ощущали некую необходимость искусства. Но потребности кого-то икак-то эпатировать не было. В богему никогда не тянуло.

При крутой смене формаций я остался тем же незаметным человеком, посторонним для официальных кругов и далеким от публичной жизни. Не могу сказать, что я из «поколения дворников и сторожей», хотя отношение к ним имею, про сторожа есть даже запись в трудовой книжке. Может, у меня нет и чувства поколения. Я лучше понимаю людей моложе меня, чем сверстников. И так случилось, что на некоторое время я оказался очень близок к молодым эпатёрам и лицедеям. Они приходили на занятия объединения «Томь», которое я тогда вёл — Макс Батурин, Коля Лисицын, Андрей Филимонов. Эта троица устраивала не просто чтение стихов на публике, а разыгрывала представления. Назывались эти забавы хэппенингами. Вся любовь Макса к переодеванию, к игрушечным орденам, медалям, ко фракам находила тут воплощение. В хэппенингах Максовой компании строгие ревнители стиля находили недостаток вкуса, избыток выпендрежа, плоды вседозволенности. Но эти ребята были первыми. На рубеже90-х в Томске еще всерьез звучало пожелание из обкома оставаться хранителями традиций советской литературы. Но свобода просачивалась и к нам. И грех был бы данной свободой не пользоваться. Упустить возможности, утерять азарт и желание. Да были, понятно, в их выступлениях неизбежные перехлесты. Но уж лучше самому найти чувство меры, чем пользоваться инструкциями.
Тот же покойный Максим (Макс) Батурин, о котором мне хочется рассказать новому поколению, да всё никак не получается — трудно. Кто он? Позер? Ерник? Пересмешник? Да, потому что этого требует та самая эстетика игры. Но это не оставалось лишь на поверхности, не было чисто внешним — на два-три часа на эстраде. Прорастало в жизнь.
Ну вот, например, ясно, что поэт — существо не от мира сего. Значит, побывать в психбольнице не зазорно, а напротив — почетно. Факт биографии сближает тебя с Эдгаром По, Эль Греко и Врубелем. Безумие или хотя бы его проблески — возможность иного способа общения с миром. Такое не дано каждому, да каждому оно и не нужно. Тут чуть ли не перст Божий. Однако важно не сковырнуться насовсем в ту бездну. Хорошо прогуляться по её краю и заглянуть в провал. А потом извлечь из этого иного опыта стихи, прозу, живопись, музыку. Максу это удавалось. Воспаленное сознание во время таких отлучек за пределы обыденного диктовало ему странные строки с чудинкой и трещинкой, со «сдвигом по фазе». Один литератор сказал мне, что и он «так сможет». Попытался, не смог. Потому что там, в оригинале, была не имитация этакой мерцательной аритмии, это была собственно она.
Особая тема — опасные игры со смертью. Хотя почему я называю это игрою? Многим интересно приподнять этот покров и заглянуть туда, куда заглядывать нельзя. Мало того, что смертельное — манит. Многим ещё не дает покоя мысль, что творцам не стоит заживаться на этом свете. Примеров творческой жизни, оборванной на взлёте, несть числа. И потому, может быть, играющему на краю не особенно страшно. Опять я об игре. Игрок тешится, куражится, смеется «над толпой», существуя только потому, что есть она — толпа, масса. Нет, здесь всё всерьез. Этот последний роковой шаг трудно предугадать, почти невозможно от него предостеречь. Иногда заметна растущая отчужденность от нашего мира, человек, которого ты знал общительным, остроумным, как будто удаляется от нас, плохо слышит, оттого переспрашивает: «Что ты сказал? Не понял?». Но бывает и по-другому. Вот он вчера смеялся, шутил, заводил тебя на какой-то спор, а назавтра ты узнаешь леденящую кровь новость. И всегда находятся правильные, трезвомыслящие, которые непременно скажут: «Доигрался». Хорошо, если ограничатся этим, не будут сокрушенно кивать головой и показушно сожалеть.
Сегодня, при девальвации слова, есть еще одна разновидность игры в поэтов — чтение на публику. К этому мероприятию пишутся специальные стихи, в которых предусмотрена возможность подмигнуть-подморгнуть слушающим, выдержать паузу перед якобы смешной (ироничной) строкой, завершить эффектным восклицанием или, напротив, выдать последнее словцо с придыханием. Публика, фланируюшая по набережной, становится аудиторией, которая как раз благосклонно внимает читке, не требуя полной гибели всерьёз. Смех, аплодисменты, переглядки с друзьями-подругами: «Какие они чудаки, эти поэты» — та самая ожидаемая реакция. Эта игра к обоюдному удовольствию для всех безобидна.