Пятница, 29.03.2024, 14:09Главная | Регистрация | Вход

Меню сайта

Категории раздела

Вход на сайт

Поиск

Статистика


Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0
Каталог статей
Главная » Статьи » Проза

Авессалом Кошкин "Я нацедил себе хереса"...

Я нацедил себе стакан хереса и вернулся в комнату, где немедленно прилег на диван и постарался расслабиться. Надо полить кактусы… и еще, видимо, постирать носки… — навязчиво вертелось в голове. — Да ну его! — Подобрав пульт Петров включил свой новый плазменный ящик для идиотов. Демонстрировался очередной продвинутый флэш-мультик: на кожаном диване лежал Буратин в шелковом халате и пил из горлышка вермут «Чинзано». Перед диваном на коленях стояла барбиподобная Мальвина в бикини. Нежно поглаживая деревянный чурбан ниже пояса, она ворковала: «Sweelly, я без ума от твоего гвоздика! Когда же ты купишь мне красный «феррари»?..
Злой Буратин, не обращая на Мальвину никакого внимания, нервозно пищал: «...мне нужны все акции этого гребаного кукольного театра! Этот поц, Карабас, еще пожалеет!» — Потом он звонил по телефону какому-то киллеру и приглашал того на чашку кофе: — «Господин Дуремар, у меня есть для вас хорошая работа! Приезжайте немедленно ко мне на виллу, и мы обсудим детали…»
Вскоре на экране действительно объявился господин Дуремар, подозрительно похожий на Пиявкина, и с черным скрипичным футляром под мышкой.
Петров громко выругался и выключил телевизор.
---------------------------------------------

В комнату легким мутным потоком мгновенно хлынула едкая тишина. Я медленно опустился в псевдоампирное кресло и закрыл глаза. Спать было рановато. Авессалом рассеянно взял со столика одиноко лежащий на нем апельсин. — Гм! — На блестящем оранжевом боку цитруса обнаружилось яркое пятно плесени, очень красивого медно-купоросного цвета. —
Бедный Йорик!
— Авессалом положил фрукт на прежнее место. — Интересно, а есть ли душа у плодов?

На этом самом месте мои возвышенные рассуждения были грубо прерваны тихим телефонным зуммером. Петров лениво снял трубку и поднес к уху.
— Это вы, господин Зоммер? — спросил глухой мужской голос.
— Нет, это господин «Винтер», — раздраженно буркнул Петров.
— … Это компания «Индрикон»?
— Нет! это... это «дурная компания»! … Fuck! — Авессалом с треском опустил трубку на аппарат.
Опять этот хренов «Индрикон»! Кстати, надо выяснить, наконец, что это такое.
Петров нащупал на столике пустой чайный стакан, тяжело поднялся и побрел на кухню. Однако, проходя мимо зеркала в прихожей, он с некоторым ужасом заметил, что Отражения там нет. Через мгновение в зеркале появилось внезапно какое-то лицо, но это было вовсе не его Отражение, а необычно серьезная физиономия негодяя Пиявкина. Авессалом чуть было не запустил в зеркало стаканом, но к счастью вовремя вспомнил, что ему теперь следует избегать стандартных действий, да и зеркала по новым временам стоят весьма недешево. Кроме того физиономия Пиявкина почти сразу исчезла, и в зеркале не осталось уже ничего, кроме обшарпанной двери распахнутой в пустую темную комнату.
И… тут неожиданно в дверном проеме показалась чья-то широченная спина. Авессалом резко обернулся — в дверях, разумеется, никого не было. В полной растерянности он снова уставился в зеркало. Обладатель спины (который к моему ужасу никуда не исчез) сильно смахивал на Ксаверия. Казалось, что он с трудом тащит из комнаты что-то тяжелое. Наконец Ксаверий, — а это был, несомненно, он, — полностью выбрался из дверного проема и я вдруг понял, что он вытаскивает из моей комнаты большой, обитый черным глазетом гроб. От ужаса я вздрогнул и проснулся.
Черт знает что! — пробормотал Петров и посмотрел на часы. За окном стыдливо розовели утренние небеса. Авессалом повернулся к стенке и снова заснул.
Пробудившись около полудня, я позавтракал спелыми фигами из холодильника и отправился к Евгению.
* * *
По дороге Петров решил заглянуть за выездной визой. В офисе, как полагается, было не протолкнуться; стояла жара, и безмолвствующий народ порядком упрел. Я взял в окошке визовый бланк и стал его заполнять.
— Зачем вы это пишете? — вдруг услышал я возле своего уха вкрадчивый шепот материализовавшегося из душных человеческих испарений Пиявкина. — Все уже давно написано до вас! Зачем беспрерывно умножать мертвые слова?! Вы знаете, кто был первым изобретателем оружия массового уничтожения?
— Наверное, Теллер… или, может быть, г-н. Guillotine? — робко предположил Петров.
— Нет! — Пиявкин пафосно воздел вверх указательный палец. — Оружие массового уничтожения первым изобрел Гуттенберг! Он изобрел оружие массового поражения слов! Теперь почти все слова мертвы! Они все обветшали, как купюры, вовремя не выведенные из оборота. — Тут негодяй приблизил свои губы к самому уху несколько обескураженного Авессалома, и заговорщически прошетал: — А ведь все имеющееся в употреблении рано или поздно приходится менять. Поэтому, Афродита давно вернулась в пену, из которой произошла, а Слово больше не вернется в музыку… Вот смотрите: — тут он показал Авессалому какой-то рукописный манускрипт с нотными знаками несколько необычной формы, — это «Harmoniarum Musicarum» — табулатура для лютни известнейшего Балинта Бакфарка. Она была издана в 1565 году в Кракове. Вы видите: здесь нет никаких слов, но в этих письменах звучит глас живого Бога, чистая гармония сфер!
— Но это же звучит чрезвыча-айно бана-ально! – разочарованно протянул Петров.
— А вы, оказывается, можете обойтись без банальностей? – широко осклабился Пиявкин, продемонстрировав вставную челюсть высочайшего качества. – Но ведь, открывая рот, вы уже обречены на банальность! Не произносите ничего, — ни единого слова! – просидите десять лет лицом к сырой стенке, как это сделал в свое время в Китае один индус, и тогда вам откроется вся тщета бессмысленных усилий тела и духа!
— Вы что, пытаетесь совратить меня на праздность и ничегонеделание?! — возмутился я.
— Что вы! Что вы! Совершенно наоборот: я призываю вас совершить последнее и окончательное перенапряжение.
— Но… во имя чего?
— Во имя торжества знания!
— Какого еще к черту «знания»?
— Разумеется, того самого, которое – есть Сила… Но читать, что бы то ни было, я вам больше не советую.
— Это еще почему?
— А потому, что от прочитанного вы изнутри уже стали похожи на лоскутное одеяло.
— А на что же я должен быть, по-вашему, похож изнутри?
— На шар, конечно!
— На шар?
— Да-да, — на прозрачный хрустальный шар… который, будучи опущен в темные струи Стикса, мгновенно становится невидимым!
— А вы полагаете, что это мне для чего-то нужно? — усомнился Петров.
— Конечно! Вы это сами поймете позднее. Вы знаете, как говорят о происхождении музыки на Востоке, — а ведь свет мудрости, как известно всем начитанным людям, идет с Востока, — так вот: один тамошний мудрец сообщает нам следующее... — Пиявкин извлек из кармана какой-то испещренный арабской вязью пергамент: — «Некоторые люди говорят, что в индийской стране есть птица, называемая кикнус…»
— ?
— Кикнус, кикнус… так вот: «Она похожа на утку, у нее широкий клюв, и в нем семь отверстий. Раз в году, во время цветения роз и в сезон вина, птицу эту обуревает веселье, и из каждого отверстия в клюве раздается семьдесят различных звуков. Большая часть ученых говорит, что музыка ведет свое происхождение от этих звуков. Другие утверждают, что ее позаимствовали от движения небесных сфер, и что в беге звезд тоже есть прекрасные мелодии и веселящие сердце звуки…». — Правда, здорово сказано?!
— Да уж, лучше, пожалуй, не скажешь… – помявшись, вынужденно признал Петров.
— А вот что еще здесь написано: «…Всякий прилагал свой разум и свою сообразительность и придумывал разные усовершенствования, пока не были изготовлены арфа и ребаб. Однако все же большая часть инструментов музыкальных изобретена сатаной, и он еще и доныне занимается этим делом. Говорят, что, изготовив мандаль, сатана рассмеялся. Его спросили, почему он смеется. «Над теми людьми, которые будут наслаждаться звуками этого инструмента»,— ответил он…» — Прочитав этот вздор, мерзавец оторвал кусок пергамента, и, подпалив его спичкой, начал раскуривать свою трубку. Однако, пергамент гореть упорно не желал, и почти сразу погас, испустив струю зловонного дыма.
— Хм! Похоже они и вправду не горят! — Пиявкин брезгливо скомкал рукопись и выкинул ее в стоящую тут-же на полу мусорную корзину.
Тут Петров, наконец, заполнил свой бланк и протиснулся в очередь. Пиявкин сразу куда-то исчез. Сдав бланк и уплатив положенный побор, я спустился вниз и вышел вон.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Евгений сидел за столом. Подперев голову руками, он хмуро разглядывал валяющуюся перед ним пустую одноразовую тарелку с присохшими к ней кровавыми ошметками кетчупа. Похоже, он был не в лучшем настроении. Из больших пошарпанных колонок стоящих на полу текли густые струи тягучих виолончельных звуков, перемежаемых какими-то жуткими стонами. Изредка, в ритме похоронного марша — (там! там! та-там!) – в плотную музыкальную ткань врезáлись мрачные тяжелые аккорды.
— Опять этот твой Дед-кен-дэнс? — прошипел Авессалом, с неприкрытым раздражением.
— Это… это — Юниверс Зеро… – Метафизик снова отрешенно уставился в свою тарелку.
— Хрен редьки не слаще! У тебя нет ничего повеселее?
— Повеселее? — Женя покосился на меня с плохо скрываемым презрением. — Ну есть Кинг Кримсон…
— Кримсон? Ты что, издеваешься? Это что, веселая музыка? У тебя хотя-бы Ледзеппелин есть?
Женя скользнул по мне неодобрительным взглядом.
— Я попсу не слушаю…
— Попсу? … Fuck! … Ладно, покажи, что там у тебя? Я сам гляну.
Женя махнул рукой в угол, где валялось несколько аудиокассет.
— Так, что тут у тебя… — Петров подобрал несколько кассет и стал разглядывать сделанные от руки надписи. — Дед-кен-дэнс… еще Дед-кен-дэнс… Сотос, Комус, Ист оф Эден, Аллегрова… опять Дед-кен-дэнс… снова Дед-кен-дэнс, Твинк, Митос, Тэнджерин дрим, Люциферс френд, … — Это что, все твоя хренова готика? Ты что, Лавкрафта начитался?
— Женя молчал, угрюмо уставившись в угол.
— У тебя есть можт какая-нибудь классика?
— Есть… Моцарт… — мрачно прогнусавил меташизик.
— Прекрасно! Где?
— Вон там, — он ткнул пальцем в направлении полки.
Авессалом нашел валяющуюся на полке кассету и вставил ее в магнитофон. Из динамиков покатились аккорды Реквиема.
— Нет, ты просто больной! — Петров выключил магнитофон. Женя молчал. — Да что это с тобой? Очнись наконец! — Петров подошел к оцепеневшему метафизику и слегка подергал его за руку, которой тот подпирал лысеющую голову.
— Да… — Женя вяло потер небритые щеки.
— Пошто в глаза не смотришь? Что, украл что-нибудь? — прикололся для разнообразия Петров.
— Я не ворую ничего… — метафизик кинул на меня неодобрительный взгляд, — я же монах!
— Монах? Ах да! Точно. А с чего у тебя тогда вид какой-то... хе!.. виноватый?
— Что значит «виноватый»? Я ни в чем не могу быть виноват!
— Да ну?! — ухмыльнулся саркастически Петров.
— Да брось ты! — Женя нахмурил лохматые брови. — Какая уж там вина?! Это тебя, может, совесть мучает? Ну, таких как ты всегда совесть мучает, а я человек продвинутый. Это же глупость просто… по настоящему ведь никто ни в чем не виноват! Почитай ну хотя бы систему ДЭИР.
— А почему же тогда, по-твоему, наказывают… за что вообще наказывают всяких преступников и правонарушителей? — удивился Петров.
— Наказание... вообще… это — полный произвол! — возмущенно объявил Евгений. — Это чистое насилие! Человек же… он каждую секунду меняется. Совершает преступление один человек, а наказывают совсем другого! И где-ж тут справедливость? Нет, никакой справедливости тут не существует; не может ее быть, потому, как не может быть ни-ког-да! — Женя, похоже, оседлал своего любимого конька, отчего слегка оживился и даже встал со стула. — Вот я, например, люблю фрукты и жгучих брюнеток…
— Врешь! — перебил я его злорадно, — всем известно, что ты любишь малолетних блондинок!
— Ну, неважно… — продолжал разглагольствовать Женя, — пусть блондинок… И вот я, скажем, вдруг неожиданно падаю в постель к какой-нибудь климактерической брюнетке. И все вокруг говорят: «Да что это с ним?! Мы его не узнаем! Наш ли это Евгений?!». Или вот ты, например, — то ты вялый какой-то, то агрессивный; то соображаешь шустро, а то просто как какое-то надутое бревно…
— Это у тебя в заднице бревно!
— Вот видишь: — ухмыльнулся довольно Женя, — только что сидел как шланг, а тут разом вскинулся. Ну, понял мысль?
— Да… возможно… — Я слегка насторожился. — Меня действительно не узнает никто в последнее время…
— А тебя и нет вообще. Кого тут узнавать?
— Что ты несешь? — огрызнулся я. — Как это меня нет? Мне же больно бывает, когда я стукнусь обо что-нибудь… и я жрать хочу, в конце концов, и еще много чего…
— Да уж! Я тоже вот хочу много чего… — Женя мечтательно закатил глаза. — Знаешь, я в лавке в соседнем доме иногда какой-нибудь продукт покупаю, а там такая девка пиво продает…
— Ну и что?
— Так она, стерва, когда я у нее пиво беру, на меня даже не смотрит! И морда у нее такая кислая и просто, представь себе, с презрительнейшим таким выражением!
— Ну и что?
— Да я бы этой суке засвинячил бы в задницу по самые помидоры! — при сих словах Женя раскатал свои толстенные губы и чуть не обронил слюну, — да только я вот не знаю, как к ней подъехать. Я же ей чуть не в папаши гожусь! Ну что у меня с ней может быть общего? О чем мне с ней говорить?
— А зачем с ней вообще говорить?
— Ну, ее же надо как-то пригласить куда-нибудь к себе домой. — Он схватил дрожащей от вожделения рукой свой стакан и нервно отпил глоток. — Ну и хрен с ней! Небось выйдет скоро замуж за какого-нибудь долбанного драйвера, а он ее даже трахнуть толком не сможет: навертится шестнадцать часов кряду по городу на какой-нибудь своей раздолбанной «Мазде», потом водяры накатит и в койку. Она к нему подлезет, а он — пых-пых и трепых! Тоже мне, девочка с «Маздой»…
— Ну, тебе, ясное дело, лучше с Ахура-Маздой. – не преминул съязвитьть Петров.
— В моем доме не выражаться! — захихикал Евгений. — Хрен с ними, с этими бабами! Одно расстройство от них… — Он прихлебнул еще глоток. — Вообще… мои бабы все какие-то стали… какие-то старые, мать их…
— Старые? – Авессалом подскочил к Евгению и нежно погладил его по спине. – Встань-ка, мой драаценный, я те кое-что покажу щас.
Евгений со скрипом поднялся со стула, и будучи увлекаем под локоток злорадно ухмыляющимся Петровым, понуро поплелся в прихожую, шаркая рваными шлепанцами.
— Вот погляди на сей имидж: ты видишь сейчас именно то, что видят женщины когда ты их трахаешь!
Евгений ошарашенно уставился в прилепленный к стене осколок зеркала. Некоторое время он очень внимательно в него смотрел (при том он почему-то попременно оттягивал указательным пальцем книзу свои глазные веки).
— Я что, по твоему плохо выгляжу? — он посмотрел на Авессалома со слабой надеждой в туманном взоре.
— Мне как-то по барабану, как ты выглядишь. – процедил сквозь зубы Петров. – Ты об этом спроси у своей девки… у которой пиво покупаешь.
— Да, хрен с ним! — Женя махнул рукой и вернулся на кухню. Плюхнувшись на свой стул, он медленно взял бутылку и подлил себе пива. — А ты знаешь еще, что со мной тут недавно было? Я в прошлое воскресенье пошел на день рождения к Ламаре, — я же, ты знаешь, к ней забредал постоянно… я вообще эту женщину, даже можно сказать, любил очень душевно, и со всех сторон… — ну и, значит, купил я кучу цветов и шампанского, как положено, и часиков в девять постучал ей в дверь, а она мне говорит: ситуэйшн мол изменилось, у меня тут живет один мужик! Ну, я сразу не въехал в чем дело, а оказалось, что пока я медитировал, к ней быстренько из Израиля возвернулся ее бывший второй муж; и вот я, значит, представь себе, сижу в компании каких-то ее малопонятных мне соседей, пью какую-то мочу и меня просто разбирает истерический смех…
— Ну и чего ты нашел в этом кретинизме смешного?
— Сам не пойму. Но только я от смеха чуть не подавился. Ну, представь себе идиотизм ситуяции: я пришел, можно сказать, с цветами и с сердцем полным любви, а тут какой-то здоровенный мужик — даже, кажется, бывший спортсмен… хм!.. велосипедист хуев! Что я должен был делать? Ежели он у нее прописался, так значит, это ей зачем-то нужно было… А какие у меня права? Я ведь ей никаких предложений не делал и никаких обещаний, стало быть, не имел, но все равно это просто хамство какое-то!
— Да уж! Кругом хамство творится! — согласился Авессалом, отстраненно разглядывая в растворенном кухонном окне медленно плывущие по вечернему небу облака. — Но ты, мон ами кошон, я посмотрю, обуреваем животными страстями. А еще себя, вон, монахом называешь.
— Животные страсти? Почему, «животные»? Что за глупости! — удивился Женя. — У животных секс бывает только один раз в году, и притом исключительно для зачатия потомства, а тот блуд которым народ вокруг занимается — это, ты меня прости уж, как раз чисто человеческая прерогатива. Я бы сказал даже, что человек именно этим своим сексуальным беспределом как раз от животных и отличается!
— Да уж! Просто безобразие кругом!.. — Авессалом с хрустом потянулся. — Послушай… а может тебе жениться? Не нужно будет бродить по всяким теткам. Можно, кстати, этим самым решить часть финансовых проблем. Да и… — Я окинул взглядом комнату. — Заодно, может и порядку в твоей халупе стало бы побольше.
— Жениться? — поморщился Женя. — Еще чего?! Я монах! И ваще… — Он нервно вдавил окурок в забитую пепельницу. — Зачем ваще жениться?
Ты вот сам глянь что происходит: ты женишься вроде как на хрупком нежном создании, а через два года всего, вдруг обнаруживаешь рядом с собой какое-то оплывшее нечесаное чмо… Да еще и с какими-то непонятными наглыми претензиями! Я вот на Линор сдуру женился, и хорошо, что успел вовремя свалить! Ты видел, на кого она щас похожа? У-ё! Морда — сплошной тунгусский метеорит! И голос такой противный! «Я маленький розовый поросенок»… — скопировал он Линор, причем получилось так похоже и так отвратно, что Авессалома при том слегка передернуло. — Представляешь, она потом меня к себе почти не пускала. Что это за фокусы такие? Когда она меня хотела, это был один человек, а потом уже было совсем другое дело. А куда ты потом денешься? Что, тащить ее всю жизнь на своей шее? Вот скажи, на чем ты вообще женишься? На теле или на душе?
— Я думаю, скорее всего, на паспорте… – ехидно усмехнулся Петров.
Женя выразительно поморщился.
— Всякое тело, погружай его в жидкость, или нет, рано или поздно все равно придет в негодность, как любая вещь! Почему бы его тогда не заменить? — продолжал он. — А душа тоже со временем меняется, и даже может по нескольку раз в день. Если твоя жена разжиреет или вообще свихнется, что тогда в ней останется?
— Я же сказал: паспорт…
— Да… — Евгений махнул рукой, и после пятисекундной паузы возобновил свои скорбные ламентации: — Велосипедист хренов!.. Ну и я просто вышел каким-то идиотом, хотя вроде как ничего такого и не сделал…
— Это всегда так получается: как ни старайся, а все равно попадешь пальцем в дерьмо! — охотно согласился я.
— Да, жизнь — сплошное дерьмо! Я потому вот живу как монах… от мира я отрекся и никаких милостей от его природы не ожидаю! — Женя пожевал своими верблюжьими губами. — Но я никому зла не желаю…
— Врешь! Ты, верно, просто боишься попасть в ад! Хотя и говорил, что ада не существует.
— А может, существует? Если мир создан кем-то, то он может быть ЛЮБЫМ, — то есть тут полный произвол: что хочу, то и творю! — я имею в виду Творца — Я тут, стало быть, устанавливаю законы, какие захочу, и наказываю кого хочу, когда хочу по прихоти, а народ мне поклоняется и говорит, что «пути Господни неисповедимы!». А это ведь попросту элементарный беспредел! Волюнтаризм, можно сказать…
— Ну, размечтался! Все вы, хреновы идеалисты, хотите абсолютной власти, только вид делаете, что такие скромные! И кто это умудрился придумать дерьмократию?!
— Жиды, конечно!
— И велосипедисты…
— Да, и велосипедисты… ха-ха-ха — Женя с довольным видом налил себе пива. — А вообще, жиды нужны природе, как мухи и тараканы: они все утилизируют, все что подгнило… они увеличивают ентропию.
— Тогда их, значит, надобно видать истребить! — усмехнулся Авессалом разливая портер по опустевшим стаканам.
— Можно, конечно, истребить… — Женя задумчиво почесал мошонку и отхлебнул немного пенящегося портера, — но вообще-то необязательно… Зачем затягивать время? Все равно ведь все всегда кончается.
— Что, чем это... все кончается?
— Все кончается Усталостью и Пустотой!
— Снова философствуешь?! – возмутился Петров. – Пустота у тебя в черепе… и в холодильнике. А ты сам, часом, не скрытый семит?
— Ну, есть у меня тут немного…
— Что, не хватило для эмиграции? — захихикал Петров.
— Да я не рвался…
— Конечно. Там буддистов не шибко жалуют!
— Да какой я тебе буддист, — разозлился Женя, — я посвященный… я посвящен в мистерии…
— Ладно, я это уже слышал, — перебил его Авессалом. — Так значит, ты говоришь, что человека и нет вовсе… и спрашивать, говоришь, не с кого? А как же вообще тогда надо жить? Ты, вот, например, чем по своей жизни руководствуешься? Что вообще может быть при такой жизни разумного?
— Разумного? — снисходительно пробормотал Женя. — Такие непросветленные личности как ты никакой разумностью обладать не могут! А, вообще… — Тут он принял весьма важный вид, — в жизни лучше руководствоваться не разумом, а интуицией…
— Это инстинктом, что ли?
— Ну, если хочешь, можешь считать это инстинктом… я хочу сказать, что ты вот все по жизни постоянно решаешь: как тебе жить, или, скажем, вовсе не жить вообще, — только время тратишь и нервы. А в результате — окончательно все равно все решает инстинкт.
— Только этот инстинкт не всегда бывает здоровый, — хихикнул Петров.
— Конечно! Ты глянь, к примеру, на Ксаверия: он вконец озверевший от своей «грыжи». А вот если бы он не делал бы вид что он «хороший католик», и совокуплялся бы нормально со своими пациентками, тогда б никакой грыжи у него вообще бы не было.
— У него в мозгах грыжа, а кроме того, ему пациентки не дают!

— Потому и не дают, что у него грыжа
в голове
. И католичество его сраное тоже оттуда. На самом деле это обычный комплекс: его в детстве девочки не любили, вот он и закошмарился…

— Ну, довольно про этих идиотов! — оборвал я его. — Им лечиться надо было давно, ну а теперь уже поздно.
— Да где им было лечиться?! — вскинулся Женя неожиданно. — В современную эпоху ни от чего толком вылечиться просто невозможно! И чем занимаются эти современные доктора?! Ты только посмотри: хлебом их не корми, а дай им только что-нибудь у тебя отпилить… придумали разные там электропилы, лазеры, токарные станки… Если у тебя потеют подмышки, то они, эти врачи, сразу непременно предлагают что-то там из тебя вырезать, — просто хамство какое-то! Ты представь себе: если бы что-нибудь такое предложили во времена Парацельса какому-нибудь графу! Какая у графа была бы реакция? Сразу же приказал бы того лекаря повесить на воротах…
— Ну, наш Граф-Степа, он к доктору не пойдет… Разве что для того чтобы окончательно кастрироваться.
— Хи-хи-хи! — (Упоминание о Степе, равно как и о всех прочих общих знакомых, почему-то неизменно вызывало у Евгения сардонический хих). — Степа – он у нас гегельянец… Но, если кроме шуток, то безобразие творится! Раньше такого не было никогда, а щас – иди сразу и заплати пару штук для того чтобы тебе удалили подмышки. А как тебе эта самая… липосакция?! И, там, пластика всякая?!
— Ну, сейчас опять в моде все антиестественное… — предположил Петров, — можно даже так сказать: подчеркнуто антиестественное. Это, как я думаю, такое вот наступление кибер-эры.
— Да, конечно… сплошной кыберпанк… — Евгений с глубокомысленно-задумчивым видом поднял свою пивную кружку. — А вообще-то все болезни лечатся при помощи скипидара…
— Скипидара?
— Да-да! Берешь хорошо прокипяченный скипидар…
— Но ты ведь в позапрошлый раз говорил, что все болезни лечатся при помощи керосина?
— Нет! Скипидара! Ну так значит, берешь хорошо прокипяченный скипидар…
— Спасибо, я пока вполне здоров.
— Не беспокойся, хворь — это дело наживное. Что разве тебе неинтересно? Можешь потом рассказать кому-нибудь, кто болеет чем-нибудь! Берешь, значит, унцию скипидара, наливаешь…
— Налей лучше себе под хвост! — Авессалом немного помолчал, лениво наблюдая, как по бархатному полю стола наискось бежит рыжий пруссак. Заметив лазутчика, Евгений неожиданно схватил валявшийся рядом молоток и стал колотить им по скатерти, тщетно пытаясь попасть по удирающему насекомому. Наконец ему это удалось.
— Йа-ху-уууу!!! — закричал вдруг он пронзительным голосом, после чего, нелепо изогнувшись, прошелся вокруг стола какой-то странной походкой.
— Что с тобой? Совсем ох..ел? — я слегка опешил от неожиданности.
— Это ритуальный танец делаваров. Посвящение великому Маниту!
— С чего это ты вдруг?..
— Знаешь, надо радоваться каждому проявлению смерти,— стал возбужденно объяснять Женя, — потому как, если этого не делать, то мысль о твоей собственной смерти — сознательно, или бессознательно — рано или поздно доведет твою психику до полного шиндеца!
— Во как… интересно… — Я с отвращением посмотрел на мокрое пятно на столе. — Послушай, как ты думаешь, что означает, если видишь во сне, как тебя хоронят? — Петров решил возвратиться к актуальной для него теме.
— Ну, это ты лучше у Лины спроси. А что тебе приснилось?
— Да… Вроде, Ксаверий вытаскивает из моей комнаты гроб.
— А кто был в гробу?
— Не знаю… наверное – я… Я же один живу. Кого еще можно выносить из моей комнаты?
— Логично… Знаешь, а мне сегодня тоже такое приснилось… — наверное, день такой, — вот послушай: — Евгений от волнения аж вскочил со стула. — Я вроде бы сижу в каком то ночном кабаке с классной такой девкой, и я почему-то при этом знаю, что на мне вместо моего лица — маска, а на самом деле у меня под маской — зеленая рожа… ну, примерно как у Фантомаса. И вот я этой своей бабе решил вдруг признаться, что вот такой урод. Ну и я, стало быть, ей во всем признался, беру и снимаю свою маску, а она тут берет и тоже снимает с себя такую же маску. Я смотрю: и у нее тоже вся морда зеленая!.. И тут меня что-то вдруг проперло, — я кинулся к каким-то людям, которые рядом в этом кабаке сидели, и начал с них срывать человеческие лица. Ну и правда: у всех морды оказались зеленые… Но самое прикольное, что у них у всех были белые глаза, а ушей и носа и вовсе не было! А самое главное — у них еще не было ртов. Я сначала удивился, что они в кабаке тогда делают без ртов, а потом до меня вдруг дошло, что они все питаются одними запахами… ну, как греческие боги, которым греки посылали один только жертвенный дым…
— Но это все очень банально по своей символике, — заключил Петров.
— Это в кино такое банально, а когда ты все это видишь вживую… я же не знал что сплю…
— А может быть, ты и сейчас спишь?
— Может быть… Жизнь это же просто куча снов, и все они вложены друг в друга, как в матрешке…
— А кто видит все эти сны?
— Атман!
— Понятно… Ну и чем дело кончилось?
— Не помню… Во сне же всегда так бывает: размывается все постоянно. Начинаешь смотреть что-нибудь другое, пока не проснешься окончательно… Ну а потом ты помнишь уже не сон, а свое воспоминание о нем…
— Да, но ведь и в реальности происходит то же самое: сперва что-то случается, потом ты это вспоминаешь, а потом уже вспоминаешь свое воспоминание… Что-то там куда-то вытесняется… Ну а потом возникают комплексы…
— Комплексы?.. Знаешь, мне иногда снится, что у меня лопаются кости, и из них выходят какие-то белые черви…
— Черви — это замечательно! — Авессалом выудил из банки со шпротами тушку покрупнее и придирчиво осмотрев сунул ее в рот. — А я вот сегодня наяву видел, как по проспекту строителя Дауда шло некто бородатое в женском платье и, к тому же, с ног до головы увешанное пустыми пластиковыми бутылками из-под разных прохладительных напитков! Это, по-моему, круче, чем всякая дребедень, которая снится с бодуна… — Я вот все думаю: интересно, а кем оно себя воображало?
— Кто?
— Да это бородатое чмо с бутылками.
— Да… — Женя махнул рукой, — могло чем угодно…
— Чем угодно? — Я задумался. — А как ты думаешь, есть вообще что-нибудь на свете, чем нельзя быть?
— Конечно, нет! — Женя возбужденно вскочил со стула. — Это и есть высшая йога: уметь погружаться во все окружающее, ощущать Вселенское Единство!
— Да? — Я смерил метафизика скептическим взглядом. — Стало быть, психи, которые себя жУчками считают и есть по-твоему «высшие йоги».
— Что ты все понижаешь?! — возмутился Евгений. — Сам же чуешь, что глупость сморозил. Ты ведь прекрасно понимаешь, о чем речь.
Авессалом слегка призадумался.
— У моего соседа дяди Юры в голове живет лягушка… — вспомнил он.
— Лягушки и тараканы — это все ерунда, — объявил Женя с видом знатока. — Вот у Ксаверия один однокурсник, например, возомнил себя фосфорнокислым кальцием. Он все пытался себя чем-то там, не помню, нейтрализовать… какой-то кислотой, или щелочью… Так и помер, посреди процесса…
— Мне один раз, во время сессии, привиделось, что я — число «е»… — признался стыдливо Петров.
— Классно! И сколько знаков у тебя было после запятой?
— Не помню уже…
— Жаль. — Женя откинулся на спинку стула и задумчиво уставился в потолок. — А с Оксаной что было, помнишь?
— Это с какой?
— С первой женой Педалика. Ну она еще к Ксаверию приходила… такая… толстожопая…
— А, это которая обижалась, когда ее называли Оксаной?
— Да, — она требовала, чтобы ее Роксаной называли…
— И что?
— У нее потом крыша съехала. Она себя ваще… — Женя откинулся на спинку стула и захихикал. — …считала запахом… — хи-хи-хи…
— Как, запахом?
— Запахом… куриного дерьма… — Он хлебнул пива и вытер рукавом толстые губы.
— Здорово! Это класс! — Авессалом попытался вспомнить, как пахнет куриное дерьмо, но ему это не удалось. — Слушай, а как пахнет куриное дерьмо?
— Как пахнет куриное дерьмо? — Женя посмотрел на меня как врач на больного. — Куриное дерьмо пахнет… как куриное дерьмо! — Он снова расхохотался.
— А-а. Точно! Теперь вспомнил. И как она сейчас?
— Кто?
— Ну, Оксана.
— Точно не знаю… Ксаверий говорил, что ей уже лучше.
— А ей что, было плохо?
— Да. Она все время боялась…
— Чего боялась?
— Боялась, что ее изнасилуют.
— Как можно изнасиловать запах?
— Очень просто… — Евгений расхохотался в очередной раз (очевидно на него дурно действовал портер). — Она боялась что ее изнасилуют дезодорантом.
— Дезодорантом?
— Да, — дезодорантом «Рексона»! — ха-ха-ха! — Представляешь: Рексона трахнул Роксану! — Он чуть не свалился со стула.
— Совсем не смешно. — Авессалом посмотрел на метафизика с крайним неодобрением. — Это же трагедия, а ты тут…
— Ну я же сказал что ей лучше. — Евгений сделал серьезное лицо. — Ксаверий же давал ей свои лекарства. Теперь она считает себя не запахом дерьма, а просто куриным дерьмом. Доктора сказали, что это большой прогресс, — обнадеживающий признак, так сказать…
— И почему?
— Ну… просто дерьмо, это — уже более плотный объект, более близкий к реальности. Доктора сказали, что если динамика изменений продолжится в том же направлении, то есть надежда, что Роксана в конце концов начнет чувствовать себя курицей. Тогда можно будет безусловно утверждать, что лечение закончено успешно!
— Прекрасно! — Я торжественно поднял пивной бокал. — Выпьем за здоровье врачей и их пациентов!
Мы хлебнули пива.
— Вообще, меня больше всего приколол Сандрик, бывший муж Натульки.
— А-а, этот несчастный…
— Да… он перед тем как повеситься вообразил себя буквой… Знаешь какой?
— Наверное, жо… или ха… — предположил Петров.
— Ну что ты все опошляешь?! — поморщился Женя. — Он себя скромно, без претензий, возомнил буквой «я».
— «Я»? Интересно! — Петров слегка задумался. — А ты знаешь, как это он себя буквой чувствовал, — фонетически… или, может быть, все-таки семантически?
— Нет! Ни то ни другое: ни семантически ни прагматически; он себя чувствовал буквой «я» исключительно графически.
— Как это? – ахнул от ужаса Петров.
— Ну, — просто литерой…
— Ты уверен?
— Ну… — Евгений долил себе пива. — Сандрик по утрам, — уже перед самой своей кончиной, — во время бритья вместо зеркала пялился в тетрадный листок, на котором была нарисована большая буква «Я».
— Понятно… И правда, сложный случай… похоже без пол-литры не разберешься, – рассеянно пробормотал Петров, копаясь в потертом бумажнике.
— Не, я не буду! — запротестовал Евгений. — Мне еще тут медитировать. — Он хмуро посмотрел на свой пивной стакан.
— Я пошутил. – Петров положил бумажник в карман. – Ладно… Как вы кстати тогда… Хорошо помедитировали?
— Когда?
— Ну, неделю назад, помнишь: вы тогда собирались у Линки.
— А-а… — Женя опять захихикал. — Ну, мы попили как обычно молочка… А в молоко, ну пока оно еще кипятилось, мы как обычно, для аромата, положили пучок травки…
— Хм! Травки?
— Да, той самой, которая в просторечии называется каннабис индикум. Ну, попили мы молока, потом посмотрели по ящику программу новостей — это чтоб смешняков словить, — а потом Вреж упал в угол и стал медитировать. А когда он очнулся, то рассказал такое вот: вначале ему было откровение от Рафаила…
— От Мамучи?
— Нет, не от отца Рафаила… от архангела! Рафаил ему сказал, что он должен отправиться в мистическое путешествие с тем чтобы найти Святой Грааль!
— Ну, прям «Индиана-Вреж»!
— Да! Точно! — хихикнул Евгений. — Ну, он, значит, и отправился в путешествие за чашей. Он, стало быть, путешествовал как шаман по небесным мирам. Говорит, что это путешествие заняло не меньше тысячи лет, хотя на земле прошло всего часа два. Я сам видел, как он в этом своем трансе какие-то движения все время совершал. То он вроде как полз на четвереньках, — правда, лежал он при этом на спине, как будто бы полз по потолку… наверное, это он полз по небесной сфере, — то ногами и руками разводил, так как будто бы плыл по какому-то морю, ну и тому подобное.
— Странно. А что же он ел всю эту тысячу лет? Там же в это время не было Ксаверия, у которого этот поц тряпошный всегда ужинает.
— В духовном мире пища не нужна, — объяснил Евгений. — А потом, значит, он пришел прямо к Священной Горе, — ну, той, которая стоит в центре мира, — взобрался он на нее, и тут вышла к нему богиня Кали…
— Да ну! Не может быть!
— Да. Сама богиня Кали! Она была огромного роста и вся в змеях. И она спросила у Врежа зачем он, дескать, туда пришел?
— А на каком языке? На нативном армянском?
— В духовном мире один язык — духовный.
— А откуда Вреж его знает?
— … Ну, Вреж говорит ей: — Я пришел сюда за Граалем. — А та вдруг расставила свои ноги и показала ему свою щелку. Твой Грааль здесь, — говорит. — Сможешь его достать? — Вреж смотрит, а ему никак не дотянуться. — А Кали тем временем продолжает: — Не комплексуй, мол, парень. Я тебе помогу. Только руками, вот, это дело трогать строго запрещается, а потому придется тебе достать эту чашу своей головой. Этот Грааль ведь — настоящая корона! Вот всунешь голову в мое лоно, она и окажется на твоей голове. — Вреж слегка обалдел и стоит как чучело. — Ну, хорошо. Стой прямо, не дергайся! — говорит Кали. И тут она нагнулась, и уселась на Врежа, как на пенис!
— Отлично …
— Да. Она еще подвигалась немного вверх-вниз, так что голова Врежа то входила в ее вагину, то снова оттуда выскальзывала. Вреж говорит, что его вдруг пробило как электричеством снизу вверх, ну как будто кто-то через него чем-то кончил … Он же вроде как тантрист, — говорит, что это у него так открылись все чакры, и его кундалини поднялось наверх, как у просветленного.
— Грандиозно! – захлопал в ладоши Авессалом. – Слушай, но у твоего Врежа ведь носяра такой офигенный, крючком… Если бы он такую башку правда засунул в большую п..зду, то он обратно ее вовек бы не вытащил. Застрял бы как рыболовный крючок.
— Но это же все было не в материальном измерении… — со знанием дела пояснил Евгений.
— Ну, хорошо. И что там у них было дальше?
— А дальше: Вреж смотрит, а чаши у него на голове никакой и нет. — Где же Грааль? — спрашивает он разочарованно. — Ты не понял, — отвечает богиня. — Ты бы видел сейчас свою голову. Твоя сахасрара сейчас сверкает как настоящая золотая корона. Вот это и есть настоящий Грааль! Только, ты про все это не должен никому рассказывать, потому что эта великая тайна открывается только адептам четвертой ступени посвящения!
— Ну, как я погляжу, эта «великая тайна» открыта теперь уже не только адептам… – Авессалом с хрустом потянулся в своем кресле и вытянул затекшие ноги.
— Нет, тут все верно! Поскольку ты не посвященный, а профан, то для тебя и таких как ты это знание не может являться настоящим знанием.
— Почему это? — возмутился Петров.
— Ты же в это все не веришь?
— По правде сказать, не очень… — согласился я.
— Ну вот! — Метафизик с победным видом откинулся в своем скрипучем кресле.
— А ты, стало быть, тоже посвященный четвертой ступени, и тебе эта тайна тоже теперь открыта? — процедил с раздражением Авессалом.
— Конечно! Только не четвертой, а гораздо выше!
— Ладно… что дальше?
— Теперь Вреж все интересуется, где можно встретить бабу очень большого размера…
— Такого, чтобы его башка пролезла к ней в п..зду?
— Похоже…
— Башка у него не шибко большая — великим мозгом Господь не наделил, — но такой бабы на земле, наверное, не найдешь… — Петров со злорадным самодовольством откинулся на спинку дивана. — Слушай, а что у него за погоняло такое странное… у мудака этого? Как его вообще зовут в натуре?
— Это не погоняло… ОМ ВАДЖРАСАТТВА - САМАЯМ АНУПАЛАЯ…
— А что же еще?
— Его так и зовут… САРВА КАРМА СУЧЧХА МЕ…
— Ты шутишь?
— Нет. Вреж, по-армянски значит — «месть».
— Не может быть!
— Может.
— А… кому его папаша намеревался, собственно, отомстить? — пробормотал я немного ошарашенно.
— Бусурманам, кому же еще?
— Это на тему геноцида, что ли?
— Да, именно… — ухмыльнулся Женя, — А может быть еще — потомкам Парвуса, который, как известно, в свое время весь этот гешефт так удачно организовал.
— Потомкам, или соотечественникам? — Петров взял валяющуюся на полке нижнюю человеческую челюсть, и повертел ее в руке. — Гляди ты, настоящая…
— Нет. Эти ребята армянцы антисемитизмом, насколько я знаю, не увлекаются… Да положи ты ее! — Женя недовольно нахмурился. — Кстати, о девочках, ты вообще с этим Врежем поосторожнее… Ты в курсе, что он у Ксаверия лечился от сифона?
— От «сифона»?! — Петров положил челюсть на место. — А где ж это он его умудрился подцепить? Вроде, он по шлюхам не очень бродит... гребаный католик!
— Это еще в детстве… Ху-ху-ху! — закатился Евгений, — такая история: и смех, и грех!
— И что за история?
— Да… была такая история… — Женя растер ладонями свою покрасневшую физиономию. — Вреж, он, значит, в детстве проживал в деревне. К востоку от Города. А там, ты знаешь, живет такой веселый народ! Ну и вот, как-то раз погожим летним деньком Вреж бродил промеж цветущих лугов и тучных нив. И вот, значит, он видит, как какой-то пейзанин среди благоухающих цветов и душистых трав… как бы это… хи-хи-хи… сказать… «занимается любовью» с ослихой… — Женя округлил зенки, и сделал выразительную паузу. — Ну, наш юный отрок дождался в кустах, пока тот пейзанин закончит, ну а потом, естественно, вставил той ослихе сам…
— Естественно, говоришь? — Авессалом расхохотался.
— Ну, если хочешь, будем считать что не-естественно…
— Отлично! — Я протер заслезившиеся от смеха глаза.
— Ну, как сказать! — ехидно усмехнулся Евгений. — Бедному Врежику за то удовольствие пришлось дороговато заплатить… — Он потер щетину на подбородке. — Зато сейчас он у нас — богослов!
— Да, я знаю: он ведь учится в «католическом университете»…
— «В католическом университете», — скривился Женя. — Параша это, а не университет! Французы там какие-то…
— Да, я помню, Вреж говорил…
— Да кто сюда приедет кроме всякой шелупени?! — возмутился Евгений. — Я вот недавно встретил Жанри, — ну, помнишь, — этого нашего философа…
— Да, я знаю… Который содержал лупанар?
— Да, точно! Ты тоже слышал?
— Кто-ж об том не слышал? Ну, и?
— Жанри недавно на досуге перевел несколько глав из Фомы Аквината…
— Хм! С какого языка?
— С латыни, натурально!
— Зверь! – Авессалом положил ногу на ногу и закурил.
— Да… Перевел, значит, и потом предложил ихнему католическому ректору совместный проект, — безо всякой оплаты, причем, на чисто общественных, так сказать, началах, — давайте, мол, совместно займемся… А тот ему ответил знаешь что?
— Догадываюсь.
— Да. Этот французик ему в ответ говорит: — «Вы что, не могли найти чего поновее?». — А Жанри ему: — «Хорошо. У меня, разумеется, найдется для вас и кое-что весьма прогрессивное. Я сейчас как-раз работаю над сценарием порнофильма про голубых; когда я его закончу, то обязательно сразу же его вам и принесу!»
— Он что, правда пишет сценарий?
— Да, для американцев.
— А чего это он?… – Я с удивлением посмотрел на Евгения. Тот весело пожал плечами.
— Sheet! Не люблю пидоров. — Петров икнул и налил себе портера.
— Что тебе с того?
— Ну, не люблю я их…
— Это немножко подозрительно, — хитро улыбнулся Евгений. — Знаешь, как говорил Фрейд: если ты чего уж слишком не любишь, то значит, ты бессознательно сам того желаешь. Амбивалентность чуйств, так сказать…
— А что если я, положим, не люблю негров? — встревожился Петров.
— Это безусловно означает, что ты бессознательно мечтаешь, о том чтобы тебя трахнул негр.
— Fuck! Чтоб ты сдох подлец! – гневно закричал Авессалом. – Что же это такое творится?! Выходит: если трахаешься с негром, ты — пидор, если ненавидишь негров — тоже пидор; любишь баб — снова пидор, не любишь баб — опять пидор!? Как же мне тогда ненавидеть по-человечески?
— А никак нельзя, — злорадно ухмыльнулся Евгений. — Ненавидеть — это вообще не по-человечески?
— Да штоб вам треснуть, пацифисты хреновы! — Я вытащил сигариллу и закурил. — А лупанар его еще работает? Ты сам, кстати, там был хоть раз?
— У Жанри, что ли? Не, это было еще до исторического материализма. Я тогда даже не знал ничего, потому как Жанри стремался, и ни к какой лишней рекламе не стремился.
— Жалко! — разочарованно вздохнул Петров. — Надоели мне уже эти шлюхи с проспекта…
— Ты только никому не говори, что это я тебе рассказал. Не хочу, чтоб этот мудак Вреж обижался. Он ведь, конечно, сам об том не говорил, но, как ты понимаешь, кота в мешке не утаишь! Это наши бабы где-то пронюхали.
— Да, уж! Они точно пронюхают… одна сука Мальвина чего стоит! Или Кира…
— Да… И Софа тоже!
— Этой точно надо дать понюхать кое-что другое! — раздраженно процедил Авессалом, вспомнив вчерашний звонок.
— Надо!
Друзья полминуты помолчали, пуская по комнате фигурные струи табачного дыма.
— Слушай, метафизик… — Авессалом решил было поставить очередной проклятый вопрос, но тут из прихожей внезапно раздался звонок пробудившегося телефона.
— Щас… — Женя поплелся в прихожую. «Слушаю… Да, привет… Что?! — вдруг пискнул он испуганным голосом. — Хорошо… Пока… — Евгений положил трубку и медленно вернулся в комнату: – Слышишь, — Его голос нервно дребезжал, — Пируз попал под трамвай!
— Не может быть! – Я выронил сигарету и вскочил с кресла.
— Точно. Брунгильда звонила…
— Йа-ху-уууу!!! — пронзительно закричал я, после чего схватил валявшийся на полке молоток и, нелепо изогнувшись, прошелся вокруг стола ритуальной индейской походкой.
— Ты чего это? – Женя с беспредельным недоумением уставился на Петрова.
— Ну, ты же сам говорил, что надо приветствовать любое проявление смерти и прочее… – объяснил Авессалом.
— Хм! — Женя смерил Петрова неодобрительным взглядом.
— Ладно. — Я положил молоток на стол. — И что сказала Брунгильда?
— Вчера у него был Ксаверий, они выпили пива, и Ксаверий потребовал показать ему Интернет.
— И чего?
— Ну, Пируз вначале стремался, но ты же знаешь этого Кашалота: начал его шпынять, издеваться всячески: «ты, мол, не мужик, а баба» и прочее... Пируз плюнул и включил свой комп. Полазали он там где-то… и вдруг выползает надпись: ЛИМИТ ВАШЕЙ ЖИЗНИ ИСЧЕРПАН ПОЛНОСТЬЮ!
— Во, здорово! — протараторил Петров возбужденно. — Прямо как в кино ужасов хичкока!
— Ну, стало быть, – продолжал Евгений, – после того как Пируз это прочел, то сразу вдруг позеленел и — хлоп! — в обморок!
— А он всегда был слабонервным, — отметил я, — а дальше?
— Ну привели его в чувство и уложили на диван, а сегодня — врубись! — поехал он на свою работу и, когда перебегал улицу, ему отрезало трамваем голову!
— Голову? Как Берлиозу? Невероятно! Слушай, а может это шутка? Да сегодня же, кажется, первое апреля! — вспомнил вдруг Петров.
— Да? — а, черт! Удавлю этих гадов! — Женя с совершенно растерянным видом плюхнулся на стул.
— Ну я же сказал: надо выпить! — снова предложил Авессалом.
— Не… — Женя вытащил мятую сигарету. — Я же говорю: мне еще надо помедитировать.
— Помедитировать? — разозлился Петров. — А зачем ты, вообще, медитируешь? Можешь, вообще, сказать, на хрен вам эта лабуда? Ты сам, вот, что, правда веришь в загробную жизнь?
— Стараюсь. — Женя задумался. — Верить в это все нелегко, конечно, но… без веры счастья ваще нет.
— А зачем тебе счастье? — ехидно усмехнулся Петров. — Стремиться к личному счастью — это же просто эгоизм.
— Может быть… А я, вообще, — индивидуалист, и этого не скрываю. — Женя посмотрел на меня почти вызывающе.
— Ты вот все время о своей праведности болтаешь, — продолжал Авессалом, — а если по честному призадуматься, то стремиться быть праведником — это ведь чистая гордыня.
— Конечно, кто же спорит. Но что, скажи мне, делать? Денег у меня нет, лет тоже уже почти под сраку, — жизни никакой! Шансов поправить ситуацию практически никаких. Куда-же мне тут суетиться, рыпаться куда-то? Только смеяться все будут. А так — люди считают что ты духовный человек, и даже есть еще какая-то надежда, что в следующей жизни…
— Отлично! Ценю твою откровенность. — Петров поднял свой бокал. — Выпьем за честность… и преимущественно — чужую, а что касается смерти, то мне вообще непонятно, почему такие «продвинутые» личности как ты, так не любят умирать, хотя сами постоянно нудят, что их существование бессмысленно и невыносимо?
Евгений молчал с кислым видом уставив свой скорбный нос в пустой стакан.
— Я бы назавтра повесился, — сказал он вдруг, — но ты понимаешь… это же уже НАВСЕГДА! И больше уже НИЧЕГО…
— А ты бы, конечно, хотел попасть в Рай с гуриями?
— Нет, рай с гуриями это выдумки.
— Ну, для кого выдумки, а для кого стимул к «героизму»… А вообще, что тебе не нравится в «Ничего»? Ты же буддист. Чем же твое «Ничего» отличается от нирваны?
— Я не знаю. Мне иногда становится очень страшно!
— И как ты борешься с этими своими страхами?
— Иду к какой-нибудь бабе.
— А что, дыни уже не помогают?

— Нет, когда
Страшно
, тогда дыня только все усугубляет…

— Кстати, хотел тебя спросить, а что ты потом с этими дынями делаешь? Съедаешь?
— Ну, не пропадать же добру… И гостей всяких надо угощать чем-нибудь… Кстати, не хочешь дыни?
— Нет, у меня что-то сегодня не стоит…
— Я имею в виду — к чаю…
— Ты меня утомил! Пойди лучше подрочи, или помедитируй… — разозлился Петров и вышел вон.
-

Категория: Проза | Добавил: tanja (06.09.2015)
Просмотров: 474 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
  
avatar
Copyright MyCorp © 2024 | Конструктор сайтов - uCoz